Я не вижу признаков того, что мы вернемся к “политике добрососедства”

Последние несколько лет мы нередко слышим, что изучать Европу – затея бесперспективная. Ведь есть Азия, Африка, поворот на Восток. Так ли это?

Поворот на Восток действительно перестраивает международническую научную, экспертно-аналитическую и бизнес-среду – и не только в России. Запрос на компетенции по азиатским и африканским странам повсеместен. Это новые ниши, перспективные и растущие рынки, за которые разворачивается нешуточная конкуренция. В Европе, например свой поворот на Восток начался в середине 2000-х годов, когда ЕС форсировал заключение всеобъемлющих торговых, инвестиционных и экономических соглашений со странами Индо-Тихоокеанского региона. С тех пор были заключены соглашения с Южной Кореей, Японией, Вьетнамом и Сингапуром. Хотя Инвестиционная сделка с КНР на данный момент заморожена по политическим причинам, Брюссель ведёт переговоры, пусть и не без труда, с Индией, Филиппинами, Индонезией, Таиландом. Хотя бы в силу схожести наших амбиций и аппетитов на Востоке, я бы не стала списывать Европу со счетов. Нам предстоит нехилая конкуренция с европейцами на рынках третьих стран, особенно когда мы говорим о поставках высокомаржинальных промышленных товаров на эти рынки.

Что вызвало ваш интерес к изучению Европейского союза – и что продолжает его подпитывать несмотря ни на что?

Я категорически не согласна с расхожей шуткой о том, что после 2022 года быть международником-европеистом в России – бесперспективно. Да, наши отношения сведены на исторический минимум, но мы по-прежнему остаёмся соседями. Не только наши границы расширяются, но и мы находимся в состоянии гибридного конфликта. Непосредственное соседство так или иначе будет требовать взаимодействия: от защиты окружающей среды до поисково-спасательных операций в северных морях. Но больший исследовательский азарт вызывают вопросы, которые ставит текущий гибридный конфликт. Насколько далеко идут последствия российско-европейского декаплинга для обеих сторон? Почему, несмотря на очевидные издержки для себя, европейская санкционная машина продолжает работать против нас? Почему пророссийское мнение оказывается маргинализованным в европейской системе принятия политических решений?

Чтобы ответить на эти вопросы, приходится включаться в роль патологоанатома, который пытается диагностировать масштаб и последствия патологии. Такая роль требует от нас отказа от привычных шаблонов мышления, ранее характерных для европейской регионалистики, демифологизации нашего знания о Европе, накопленного за годы сотрудничества и эйфории. Работы в нашей предметной области еще непочатый край.

Евросоюз был и продолжает оставаться очень замудрённой и лабиринтоподобной институциональной структурой, в которой не так просто разобраться. Понимание политических и бюрократических перипетий в Европе, которые во многом формируют политику ЕС, – это интересный интеллектуальный вызов, который требует постоянно держать руку на пульсе. Такие вызовы соответствуют моему темпераменту, и я ни разу не пожалела, что выбрала специализацией европейские интеграционные исследования.

Вы не только выбрали европейскую интеграцию как свою специализацию, но и преподаёте курсы по Европейскому союзу в Вышке. Как человеку, не разбирающемуся в теории международных отношениях, можно объяснить, что такое ЕС, – это государство в государстве или союз государств, которые видят своё будущее в одном направлении?

Я своим студентам объясняю так: европейский интеграционный проект начался как три взаимосвязанные, но параллельные международные организации – ЕОУС, Евратом и ЕЭС. Каждая организация имела свою договорно-правовую основу, сферу действия, набор институтов и международную правосубъектность.
Самые ранние исследования европейской интеграции развивались в русле International Organizations Studies. Со временем интеграционные исследования стали отделяться от них, претендуя на отдельную “поляну” в научном знании. Европейские сообщества становились всё менее похожими на классические международные организации. Главным отличием стал сложный законодательный процесс, напоминающий таковой в национальных государствах. Все субъекты внутри ЕС вынуждены подчиняться этому законодательному процессу, и европейское право утверждало приоритет над национальным на протяжении последних десятилетий. Государства-члены обязаны имплементировать решения Брюсселя, даже если они пытались заблокировать эти решения. Вспомним недавнюю шутку Илона Маска про Евросоюз: “Imagine you love being governed so much that you have a government for your government.” (Представьте, что вы так обожаете быть управляемыми, что у вашего правительства есть своё собственное правительство – прим. ред.)

Тем не менее, сравнивать Европейский союз с супер-государством было бы не совсем корректно. У Евросоюза, в отличие от классических государств, нет права взимать налоги с граждан. Бюджет ЕС формируется как общая копилка двадцати семи стран – и это по-прежнему маленькая доля от совокупного бюджета европейских стран. Также у ЕС нет монополии на применение легитимного насилия: тюрьмы, полиция, армия, службы разведки и безопасности, охрана границ, борьба с преступностью, – всё это прерогатива государств-членов. Трансфер суверенитета на наднациональный уровень до сих пор не окончателен. Даже в пределах исключительной компетенции страны-участницы сохраняют формальные и неформальные рычаги воздействия на Брюссель. Наконец, хозяевами учредительных договоров Евросоюза по-прежнему остаются государства-члены. Если государство захочет выйти из ЕС, как это сделала Великобритания, Союз не сможет этому препятствовать.

Резюмируя, Евросоюз можно назвать высокоразвитой международной организацией, которая стала всё больше напоминать квазифедеративную структуру. Пока она не может достичь состояния Левиафана, или супер-государства, хотя и стремится к этому.

Если вспомнить теорию интеграции Балашша, ЕС – экономический или политический союз?

Признаки политического союза в Евросоюзе есть: общая внешняя политика и политика безопасности, оборонная политика. Хотя интеграция в этих сферах не исчерпывающая, называть ЕС только экономическим союзом уже не актуально. Интеграция в сфере высокой политики началась относительно недавно: только в 1993 году эта была внесено в учредительные договоры, – поэтому ЕС как политический союз ещё молод.

Что нужно сделать ЕС, чтобы формально стать политическим союзом?

Прежде всего, отменить право вето в сфере высокой политики и перейти к голосованию квалифицированным большинством. Это поможет избежать тех самых щепетильных ситуаций, которые мы наблюдали на протяжении последних нескольких лет, когда при принятии важного внешнеполитического решения одна страна-участница начинала шантажировать весь Союз. 

Есть и другие реформы, перспективы реализации которых пока сильно меньше. Например, перекройка электоральной карты Европы так, чтобы выборы в Европарламент проходили в рамках не национальной юрисдикции, а европейских макрорегионов. Еще одним шагом стало бы расширение ЕС, к которому Союз пока не готов. Принятие новых членов означает усложнение процесса принятия решений, и, пока не будут проведены институциональные реформы, чтобы “загасить” голос малых стран, расширение не произойдёт.

От теоретических вопросов перейдём к практическим. Нередко мы слышим, что ЕС в очередной раз “переживает кризисные времена”. Как бы вы охарактеризовали положение дел в Евросоюзе сегодня?

Я не отрицаю факт, что с 2008 года Евросоюз пребывает в состоянии “долгого десятилетия кризиса”: от Великой рецессии до украинского конфликта. Но Жан Монне говорил: “Европа будет формироваться в условиях кризиса и станет итогом решений, принятых в этих ситуациях”. ЕС с большей или меньшей степенью успешности справлялся с возникающими перед ним вызовами. Каждый раз, за исключением Брекзита, новые решения приводили к усилению центростремительных, а не центробежных сил в ЕС.

При этом, отмечу, есть как минимум одна область, которую кризисы пока не затронули, и она определяет глобальную роль ЕС на международной арене, – это регуляторика. Евросоюз задаёт одни из самых высоких в мире технических, фитосанитарных, потребительских, промышленных стандартов. Я сейчас говорю не столько о политизированных темах, типа прав человека, а о гораздо более приземленных вещах, таких как количество допустимых пестицидов и ГМО в еде, запрет на тестирование косметики на животных, допустимые уровни выбросов парниковых газов, стандарты обработки персональных данных в социальных сетях. Транснациональным корпорациям приходится подстраиваться под строгие европейские правила, если они хотят присутствовать в Европе, – а они, разумеется, хотят, ведь это огромный платёжеспособный рынок в почти пятьсот миллионов человек. Нередко, когда иностранный бизнес следует этим правилам, он оказывается в проигрышной позиции на своём национальном рынке, что вынуждает его лоббировать своё правительство принять европейские стандарты.

Евросоюз тем временем и сам пытается навязать нормы и правила по линии двусторонних контактов и через международные организации. Это называется “эффектом Брюсселя” – феноменом, при котором другие страны начинают играть по правилам, установленным ЕС. Эту концепцию придумала американская исследовательница Ану Брэдфорд в конце 2010-х годов, основываясь на схожей концепции – эффекте Калифорнии Дэвида Вогеля. Похожий процесс происходил в США, когда штат Калифорния устанавливал высокие стандарты, и весь бизнес, который хотел присутствовать на рынке Калифорнии, подстраивался под эти стандарты.

Остановимся на теме кризисов. Какие есть перспективы по преодолению экономической стагнации в ЕС?

По многим параметрам Евросоюз действительно проседает относительно других крупных игроков на международной арене, но и преувеличивать масштабы европейского экономического коллапса, как это делают в медиа, я не стану. Мы говорим об одной из самых мощных экономик мира, которая за многие десятилетия экономического процветания успела “поднакопить жирок”, чтобы позволить себе проведение рискованных экономических стратегий. Например, после роста цен на энергоносители, произошедшего в результате введения санкций в 2022 году, мы отовсюду слышали мантру, что Европа замёрзнет зимой. Однако рост цен, напротив, привел к беспрецедентному ускорению перехода на возобновляемые источники энергии: в 2023 году страны ЕС инвестировали почти 110 миллиардов евро в производство ВИЭ, и сейчас Европа тратит в 10 раз больше на экологически чистую энергетику, чем на ископаемое топливо.

Изменение климата как фактор общей угрозы способно сплотить европейские страны?

Борьба с изменением климата является главным идейным обрамлением текущего вектора политики Брюсселя, но я бы сделала акцент на другом. Европейский союз, с одной стороны, проводит довольно рискованную политику, которая усиливает кризисные явления и дисфункции в мировой экономике (и тем самым ЕС частично стреляет в ногу самому себе). Но, с другой стороны, стратегия зелёного перехода является единственным способом переподчинить в свою пользу высокомаржинальные цепочки добавленной стоимости, оптимизировать свою экономику в долгосрочной перспективе. Несмотря на локальные разногласия, европейцы в этой политике довольно сплочены.

К слову о сплочённости, ЕС остается "открытым"? Или последствия миграционного кризиса 2010-х годов и общая турбулентность последних лет привели к более яркому проявлению национализма в риторике ЕС?

С одной стороны, Евросоюз действительно “правеет”, и всё чаще правые партии оказываются у руля в европейских странах. В 2024 году Евросовет одобрил новый пакет законов о миграции и предоставлении убежища, который предполагает усиление контроля на внешней границах ЕС.

С другой стороны, как показала практика, правым популистам, прежде чем они дойдут до власти, приходится смягчать популистскую риторику, идя на уступки мейнстриму по многим вопросам. Только смягчаясь, они могут расширить свое влияние на электорат, и иногда они настолько сближаются с центристскими позициями, что даже перестают считаться популистами.

Несмотря на ужесточение миграционной политики, я бы пока не стала возвращать в дискуссию старую концепцию Fortress Europe (Европа-крепость), под которой несколько десятилетий назад подразумевали “закрытый” Евросоюз с жёстким контролем на границах.  Но, говоря об открытости и закрытости Европейского союза, я подчеркну ещё один важный момент: Европа становится менее открытой экономически. Это видно по тому, какие новые инструменты торговой политики разрабатываются Еврокомиссией: от скрининга прямых иностранных инвестиций до всевозможных торговых ограничений и выработки юридически спорных на уровне права ВТО инструментов торговой защиты. Это своеобразная реакция на те вызовы, которые мы обозначили ранее.

Правый поворот – это часть маятникового процесса или скорее линейный процесс?

На мой взгляд, это скорее линейный процесс, и он неизбежно будет сопровождать то, о чем я говорила ранее: превращение Евросоюза в своего рода политический союз. Без геополитизации ЕС не сможет стать политическим союзом.

Предлагаю поговорить на острую для россиян тему — российско-европейские отношение. Их ухуудшение было неизбежно? Сможем ли мы когда-то прийти к “политике добрососедства”?

На мой взгляд, ухудшение отношений было неизбежно просто потому, что мы онтологически разные. Мы не готовы играть по правилам друг друга и идти на уступки, потому что это автоматически предполагает снижение нашей акторности на международной арене. В среднесрочной перспективе я не вижу признаков того, что мы вернемся к “политике добрососедства” или той самой “еврофории”, даже если гибридный конфликт между нами утихнет. Скорее, это будут очень холодные отношения с функциональным взаимодействием, особенно в контексте планируемого расширения Евросоюза в регионы Юго-Восточной и Восточной Европы.

В каких сферах России и Европейскому союзу удастся сохранить сотрудничество?

Недавно я написала статью "Эффект бутылочного горлышка в санкционной политике ЕС", в которой рассмотрела те аспекты экономического взаимодействия, которые были выведены из-под санкций по соображениям экономической безопасности Евросоюза. Это те самые сферы, где экономическую взаимозависимость разорвать Европейскому союзу до конца не удалось: химическая продукция, черная металлургия, ядерная энергетика, алмазы, производство алюминия, редкоземы. Логика политизации в этих сферах не работает так, как хотелось бы санкционным ястребам, потому что это – те самые ниши в мировой экономике, откуда Россию не просто выдавить, и ЕС приходится мириться с этим.

С приходом Трампа мир начал постепенно меняться, европейские чиновники чувствуют эти перемены? Готовы ли они признать, что мир уже никогда не будет прежним?

Безусловно, европейские политики чувствуют эти перемены. Еще в 2016 году приход к власти Дональда Трампа стал холодным душем для Европы: она осознала необходимость наращивания автономного потенциала, повышения своей стрессоустойчивости. Именно после прихода Трампа усилился вектор на стратегическую автономию в Европе. В 2017 году было запущено множество проектов по линии PESCO, к 2019 – сформулирована стратегия зелёного перехода, которая предполагает ослабление энергетической зависимости от внешних поставщиков и субсидирование европейской промышленности для усиления ее конкурентоспособности в энергетике. Европейцы, таким образом, первыми начали геоэкономическое противостояние с США, и уже позднее, в 2022 году, ответом на европейскую зелёную сделку стало принятие администрацией Байдена Закона о сокращении инфляции – своего рода зелёной сделки со стороны США. Экономическое противостояние, на мой взгляд, будет только нарастать, особенно с приходом Трампа, который, в отличие от администрации демократов более ярко и дерзко о нём заявляет.