Why cry for Palestine: взгляд из Израиля

Свист то нарастает, то стихает. Сирена. Я выбегаю на лестничную площадку. Цева адом – красный цвет: Хайфа, Крайот, Акко. Приложение пестреет недавними оповещениями: граница с Газой, линия противостояния, Северный и Южный Голан. После сотни шахедов из Ирана уже нестрашно. Я думаю: CNN, BBC, NYT, WP не напишут об этом прилете, не напишут о том, что каждый день здесь соткан из сигналов тревоги и перехватов. Не напишут о том, что война идет не только в Газе, но и в Израиле.

Но почему тогда такое внимание к тому, как Израиль обстреливает сектор Газа? Конечно, большое количество жертв, по данным Минздрава Газы — по данным ХАМАС. Однако есть же и другие точки на планете, где люди гибнут не в меньших масштабах – но это не получает такого освещения в медиа.

Why do they cry for Palestine?

Обстрелы, нарушения прав человека, доклады об апартеиде и Международный суд в Гааге по вопросу о геноциде в отношении палестинцев… Нет, это не все причины для того, чтобы cry for Palestine. Есть и другие.

Я буду рыдать и кричать о Палестине по-своему. Не так, как палестинцы; не так, как сочувствующие арабы и турки, вышедшие на улицы своих городов, городов, не знакомых со свистом тревоги; не так, как израильтяне, перекрывающие шоссе Аялон протестными демонстрациями; не так, как студенты западных кампусов, закутанные в куфию и размахивающие флагами. Слушая над головой вой истребителей, направляющихся из Пальмахима, я перечислю свои причины сочувствовать палестинцам и солидаризироваться с ними.

Вепонизация миграции

Первая волна палестинских беженцев была вызвана войной 1947-1948 гг., называемой Израилем войной за независимость, в историю арабского мира эти события вошли как Накба (катастрофа); вторая волна – Шестидневной войной 1967 г. С тех пор палестинцы оказались в уникальном юридическом статусе.

Они не считаются в полной мере беженцами, они не попадают под Конвенцию о статусе беженцев. Не все из них попадают как беженцы и под определение БАПОР (Ближневосточное агентство ООН для помощи палестинским беженцам и организации работ): только те, кто “потерял как дом, так и средства к существованию в результате конфликта 1948 года”. Впрочем, БАПОР и не пытается определить беженцев, оно лишь выдвигает критерий для предоставления помощи. Остальные – перемещенные лица – не могут на эту помощь претендовать.

“Перемещенные лица” — люди, которых военные действия вынудили покинуть дома; люди, которых Голда Меир, как она описывает в автобиографии, убеждала остаться в Хайфе — непременно однажды должны вернуться. Вернуться в дома, которых больше не существует, в дома, в которых живут уже несколько поколений других семей. Проходит полвека, проходит три четверти века. Почему надежда не утихает? Могут ли палестинцы, как в свое время евреи, жить “надеждой, которой две тысячи лет”?

Резолюция ГА ООН №194 (III) 1948 г. говорит им: “Надейтесь, у вас есть право на возвращение”. Но резолюция Генеральной Ассамблеи не имеет иной силы, кроме рекомендательной. Резолюция СовБеза ООН №242 1967 г. говорит им: “Надейтесь, должно быть достижение справедливого урегулирования проблемы беженцев”. Но что есть справедливое урегулирование? Почему “право на возвращение” должно считаться более справедливым, чем гражданство признанного палестинского государства, чем гражданство или подданство любого другого арабского государства, где сейчас живут миллионы палестинских беженцев, и интеграция в тот мир, в котором они уже живут полвека, три четверти века?

Иордания и Ливан не подписали Конвенцию о статусе беженцев. Эти миллионы – нет, они не беженцы, вопрос решится, они вернутся. Иордания и Ливан не подписали Конвенцию о статусе апатридов. Эти миллионы – нет, они не апатриды, они граждане без государства – непризнанного государства Палестина, вопрос решится, Палестину признают. Иордания и Ливан не подписали Конвенцию о сокращении безгражданства.

Каждый может получить иорданское подданство – вернее, “каждый имеющий по состоянию на 14 мая 1948 г. палестинское гражданство, не являющийся евреем и постоянно проживающий в период с 20 декабря 1949 г. по 16 февраля 1954 г. в Иордании”, а также каждый, кто жил на Западном берегу во время иорданской оккупации до 1967 г. Для остальных – зеленая карта (разрешение на временное пребывание в Иордании при наличии разрешения на работу или при получении образования в стране), голубая карта (с правом на свободное перемещение по сектору Газа для посещения семьи), розовая карта (право на временное пребывание в Иордании) или иорданский паспорт без идентификационного номера (для родившихся от матери с иорданским подданством и отца без подданства). Есть и нелегалы – те, кто дважды беженец и бежал от войны в Сирии. Палестинцы делятся на цвета, сорта и классы в зависимости оттого, на какой территории повезло проживать в той прошлой жизни, в каком году пришлось пуститься в путь.

Выбравшим ливанское направление еще сложнее. Гражданство строго по отцу. Или тем, кому посчастливилось попасть в одну из трех волн натурализации: 1950-1960-е — 30 тыс. палестинцев-христиан; 1994 – 27 тыс. палестинцев из приграничных шиитских деревень; 1995 – 23 тыс. палестинцев-суннитов и палестинцев-христиан. Надо соблюсти конфессиональный баланс. Остальным – ВНЖ, проездной документ или всего лишь идентификационная карта, не дающая никаких прав, обозначающая лишь имя. Запрет на владение недвижимостью; запрет на наследование имущества; жесткие квоты на образование в ливанских школах; запрет занимать профессии в 39 сферах; невозможность выйти за пределы КПП лагеря без разрешения; невозможность выехать из страны без проездного документа. Череда запретов и невозможность интегрироваться в общество формируют альтернативный государственному порядок в лагерях беженцев. По Каирским соглашениям 1969 года, Ливанская армия, полиция и службы безопасности не имели права войти в палестинские лагеря, находившиеся под контролем Организации освобождения Палестины. С тех пор мало, что поменялось, разве только контролирующая организация. На место светской ООП пришли радикальные исламисты.

Лагеря – база вооруженных формирований. Непризнанные беженцы вооружаются, обучаются, становятся террористами. Те, кого хотели использовать в качестве рычага давления на Израиль и чьей интеграции препятствовали, не принимая, обкладывая запретами; те, чья возможность возвращения и признания становится камнем преткновения в переговорах по израильско-палестинскому конфликту; те, из солидарности с кем проходят многотысячные митинги и демонстрации, а Израиль называют государством апартеида, живут в Иордании, Сирии, Ливане – неравные в правах между собой. Иногда интегрированные, а иногда – огороженные КПП и присоединяющиеся к вооруженным формированиям.

Декабрь, 2023: “Власти Турции планируют стратегическое переселение палестинских беженцев на Северный Кипр и в курдские регионы на юго-востоке Турции”. Борющиеся с режимом Эрдогана курды называли в свете этой новости палестинских беженцев не иначе, как поселенцами.

Israeli settler, Palestinian settler – какая разница? Ты – мигрант; ты – инструмент политического давления и принуждения; ты – угроза, и ты – оружие. А самое главное, ты бесправен и, засыпая, слышишь, как ночную тишину разрывает вой истребителей.

Вепонизация статистики

Человеческие страдания принято считать. Количество выпущенных ракет; раненых (легко, средне, тяжело); количество убитых. Но в Газе считают не просто граждан, не просто людей – там считают “шахидов”, мучеников, свидетелей. Именно этим термином палестинцы, без деления на комбатантов и нон-комбатантов, представлены в официальной статистике, выпускаемой Министерством здравоохранения Газы.

CNN, BBC, NYT, WP ставят в своих заголовках повышающиеся цифры погибших: десять тысяч, двадцать, тридцать. Чем страшнее, тем лучше: люди будут открывать статью, читать, обсуждать. И действительно, эти цифры воспроизводятся в комментариях и разговорах со знакомыми. Как упрек, как аргумент, что Израиль должен прекратить борьбу с ХАМАС и заключить постоянное перемирие. Несмотря на то, что предыдущее постоянное перемирие ХАМАС нарушил резней 7/10. Несмотря на то, что временное перемирие при освобождении заложников спустя 50 дней с их похищения было нарушено ХАМАС спустя 15 минут, после того как оно вступило в силу. Израиль предстает в суде в Гааге, отвечая на эти цифры. Израиль окутан тревожным ожиданием того, что Международный уголовный суд может предъявить ордер его лидерам за эти цифры. А меж тем, в этих цифрах нет различения между комбатантами и нон-комбатантами.

По данным на апрель 2024 г., Израиль ликвидировал 12 тыс. боевиков ХАМАС. Значит, если данные Минздрава Газы верны, на одного комбатанта погибает 1-2 нон-комбатанта. Одни это называют геноцидом; другие – ювелирной работой ЦАХАЛа, низкими потерями с учетом ведения боев в городских условиях, в условиях вплетения военной инфраструктуры в гражданскую.

Я открываю списки имен шахидов на арабском и пытаюсь представить погибших. Это гораздо сложнее, чем представить погибших с израильской стороны. Здесь о смерти каждого солдата публикуют новость: имя, возраст, фотография, информация о семье, факты из жизни, иногда прощальные письма (у солдат в Израиле есть традиция писать письмо перед отправкой на операцию, которое вскрывается в случае гибели), а в конце – обязательно время и место похорон и шивы. На эти похороны приходят сотни, а порой даже тысячи людей.

Могла бы я найти подобную информацию о погибших палестинцах, если бы владела арабским языком? Может ли так статься, что языковой барьер отчуждает меня от истории незнакомых мне, таких далеких от меня – территориально и культурно – людей? Смог бы хамсин принести с юга трупный запах, запах войны? Я вспоминаю рассказы о Мариуполе, об этом всепронизывающем, окутывающем город запахе. А ведь там, если верить цифрам, считающим человеческие страдания, погибло гораздо меньше, чем в Газе. Может, дело в различии похоронных традиций?

Я готова строить какие угодно догадки, лишь бы не усомниться в цифре. Усомниться в числе погибших – как будто бы оскорбить их память, как будто бы отрицать жестокость войны. Но ни одна война не знала точных цифр погибших. Ошибки статистики – от десятков тысяч до миллионов. Жил человек, погиб, а от него даже единички в статистике не осталось. До сих пор Израиль уточняет статистику по погибшим 7/10 в свете получения новой информации в ходе операции в Газе.

В тумане войны, особенно масштабной, цифры погибших как будто становятся ничуть не более надежными, чем те проценты, говорящие о поддержке того или иного лидера. Цифры призваны легитимизировать власть, изобразить нечто в виде спасения или угрозы, они поставлены на службу доминирующему секьюритизирующему дискурсу, либо же дискурсу контрсекьюритизации. Чтобы быть заметными, цифры должны шокировать: один-два погибших мало кого удивят – теракты с таким количеством жертв, произошедшие в Израиле после 7/10, совершенно не привлекли внимание международной прессы.

Но чем больше становится цифра, чем больше данных по соотношению мужчин, женщин и детей мы получаем изо дня в день, тем больше информации мы можем из этих данных извлечь.

Этим и воспользовался профессор статистики Пенсильванского университета Абрахам Вайнер (Abraham Wyner). Он проанализировал доступные данные, выложенные Министерством здравоохранения Газы, и обнаружил несколько тенденций, которые, как он полагает, указывают на поддельный характер предоставляемых данных:

1. несмотря на то, что ХАМАС заявляет, что основные жертвы боевых действий Израиля – это женщины и дети, в данных отсутствует корреляция между смертями женщин и детей. Хотя очевидным представляется то, что между женскими и детскими смертями должна быть связь: дети редко находятся без присмотра взрослых, а чаще всего с ними сидят именно женщины;
2. есть обратная корреляция между женскими и мужскими смертями: то есть в дни, когда гибнут женщины, не гибнут мужчины и наоборот. Тем не менее, интенсификация обстрелов должна повышать количество жертв со стороны как мужского, так и женского населения;

Этим его аргументация не исчерпывается.

Но в противостоянии статистического анализа цифрам мы чувствуем, как статистика перестает быть способом подсчета человеческих страданий, она становится полем боя, объектом, который можно создать и предъявить, а можно оспорить, который можно использовать для того, чтобы обвинить и уличить – будь то в геноциде или в фальсификации данных. Статистика будет призывать прекратить огонь или продолжать его. Ошеломляющие цифры будут вызывать алармизм, сподвигать новых людей на то, чтобы выходить на улицу в маршах и шествиях; чтобы инициировать новые разбирательства в международных судах; чтобы отказывать в поставках оружия.

Демографическая статистика всегда считалась частью биополитики – так государство осуществляет контроль над воспроизводством населения, над телами и жизнями граждан. Но сможем ли мы когда-либо признать, что статистика жертв войны – это некрополитика, контроль над смертью граждан, над легитимизацией тех действий, которые могут принести смерть? Люди, принимающие решения, будто присваивают себе чужие смерти, чтобы аргументировать то, почему надо поступать именно так, как они считают нужным.

Цифры становятся самостоятельным субъектом политики и начинают управлять людьми: они влияют на геополитические решения, на внутриполитическую обстановку, они порождают пространство интерпретаций и поляризуют общество. Жертв слишком много и вместе с тем их совершенно недостаточно. “Они потеряли слишком мало, мы потеряли слишком много; они потеряли много, но и этого мало”. Цифры перестают быть только цифрами. Они показывают, кто угроза, кому нельзя доверять, а кто может защитить, кто прав, кто виноват, кто угнетенный, а кто – угнетатель. Решения, принятые с опорой на статистику, могут привести к новым жертвам, к очередной веренице статистических данных — “N погибших, Y раненных”.

А меж тем, из статистики нет-нет да выпадет какая-нибудь неучтенная история человека. Человека, который жил, ждал мира и погиб.


Вепонизация изображений

Акторно-сетевая теория предполагает, что не-человеческие акторы (животные, природные явления, технологии, документы, культурные артефакты – иными словами, любые объекты и феномены) могут оказывать влияние на социальные отношения и могут становиться источником конфликтов. Эта теория предпочитает обращать внимание не на то, что за созданием какого-либо объекта может стоять определенный умысел или что люди будут преднамеренно интерпретировать объект определенным образом, чтобы оправдать конфликты, но на то, что объект сам вторгается в социальную сеть взаимоотношений, сам оказывается включенным в нее. В своей сущности акторно-сетевая теория нацелена на преодоление разрыва между человеком и не-человеком, она направляет нас к представлению постгуманистического общества.

Как я уже отметила выше, цифры статистики становятся сами по себе информацией влияющей и трансформирующей общественные отношения, мобилизирующей население, сподвигающей на принятие определенных политических решений.

В 2018 году Лене Хансен (Lene Hansen), представительница Копенгагенской школы, написала статью “Изображения и международная безопасность” (“Images and International Security”), в которой рассмотрела возможность изображений быть не-человеческим актором в сети социальных взаимоотношений и влиять на то, как репрезентируются и конструируются угрозы безопасности. Она подчеркнула, что поскольку изображения завязаны на идентичность и учитывают ее культурный контекст, то они могут вызывать конфликты. Но что более важно: современные технологии предполагают немедленное освещение события и быстрое распространение информации и изображений, отчего общество начинает требовать от политиков более быстрых решений.

Действительно, новая фаза палестино-израильского конфликта нам демонстрирует стремительное распространение информации, в которой одни заголовки, одни кадры “перебивают” другие. Многие заголовки, производившие эффект разорвавшийся бомбы, впоследствии спустя несколько месяцев опровергались, но это опровержение уже оказывалось затерянным и поглощенным изначальной, недостоверной новостью. Примером может служить удар по больнице Аль-Ахли, который изначально приписывали Израилю, но после проведенного расследования оказалось, что, во-первых, ХАМАС не готов делится достаточной для точного расследования информацией о масштабе жертв и показать остатки найденного снаряда, а, во-вторых, что, с наибольшей долей вероятности, это была одна из недолетевших до Израиля ракет “Исламского джихада”. Но в мире быстрой циркуляции информации люди забывают, что иногда нужно время, чтобы разобраться и провести расследование; что иногда стороны утаивают информацию, а потому невозможно достоверно установить, что произошло. Скорость передачи информации и, что более важно, ее поглощения дает возможности для целого ряда информационных манипуляций и искажения изображений реальности.

Мы перегружены не только летящими заголовками, но и изображениями. Изображения войн одинаковы – взрывы, беженцы, тела. А потому изображения одной войны легко подменяются изображениями другой. Иногда смотришь на изображение и думаешь, что видишь страдания палестинских детей – но простой поиск по картинке, и обнаруживаешь, что эта фотография сделана в Сирии.

Изображения не просто путешествуют быстро: они говорят на всех языках мира. Нам не нужно знать арабский, чтобы услышать то, что мы считаем арабскими голосами. В своем акте эмпатии, тронутые изображением, мы забываем про то, кем и в каких условиях оно было сделано. Пропагандистами режима. В условиях тотального отсутствии свободы слова и дискуссии. На территории, где существует публичная смертная казнь за коллаборацию с Израилем и где термин “коллаборация” трактуется в самом расширительном значении.

Акторно-сетевая теория, преодолевая разницу между человеком и не-человеком, не стремясь представить человека “венцом творения”, приближает нас к определенному равенству между человеком и роботом в медиапространстве, кристаллизирующем наши социальные отношения. Ты думаешь, что смотришь на изображение человека, сделанное человеком и распространенное тоже человеком – но это изображение не-человека, сделано не-человеком и распространено тоже не-человеком. Все человеческое максимально отчуждено от этого изображения, но, тем не менее, именно оно нацелено на то, чтобы проявить в людях самое человеческое – сострадание к ближнему.

Израиль и ХАМАС стали использовать прямо противоположные стратегии в вопросе создания и распространения изображений. ХАМАС оставил множество видеозаписей и фотографий зверств, произведенных 7/10; а далее, когда Израиль вступил в войну с ХАМАС, новостные ленты оказались затоплены изображениями руин Газы и выносимых из-под завалов тел. Израиль, напротив, наложил военную цензуру на публикацию информации и призвал не распространять изображения погибших 7/10, в большей степени из солидарности с чувствами родственников тех, кто погиб. Ограничения, вводимые Израилем и, напротив, намеренное расширение диджитальной информации, производимой ХАМАС, представляют собой одну из форм визуального конфликта – происходит секьюритизация изображений, которые начинают восприниматься Израилем как угроза для безопасности граждан: распространяемые ХАМАС видео с резней и расстрелами 7/10 нарушают табу на изображение — табу, связанное с изображением насильственных действий в момент их свершения.

Хотела бы я, чтобы на мое умертвляемое или мертвое тело смотрели миллионы людей?
Хотела бы я, чтобы мое умертвляемое или мертвое тело стало предлогом для разжигания ненависти в людях и легитимизации войны?
Хотела бы я, чтобы люди комментировали мое умертвляемое или мертвое тело и желали друг другу тоже стать мертвыми телами?

Израиль отказался использовать изображения тел погибших в качестве оружия в этой войне. Тела умерших принадлежат их семьям – не государству.
ХАМАС устроил некрополитическое шоу. Он отобрал у людей последнее, что у них оставалось, – их мертвые тела. Мертвое тело, лишенное собственной политической воли, стало очередным актором в сети социальных отношений.

Поль Беатрис Пресьядо, профессор политической истории тела, гендерной теории и истории перформанса в Университете Париж VIII, в одном из своих эссе, исследуя распространение изображений казней, совершенных ИГИЛ (запрещенная в России террористическая организация), вводит термин снафф-суверенитет, который становится кровавой разновидностью цифрового суверенитета. Он отмечает, что в наше время распространение аудиовизуального контента, производящего аффекты паники и(или) ужаса, так же важно на войне, как и непосредственно смерть врага. Если власть традиционного суверенитета – даровать смерть как итог осуществляемого права на насилие, то власть новых форм суверенитета, власть снафф-суверенитета в том, чтобы показывать смерть. Чтобы заставлять других смотреть на чужие страдания и испытывать ужас. Нехватка собственной государственной суверенности и легитимного признания ХАМАСа результирует в компенсации, находящей выражение в цифровом суверенитете. ХАМАС держит полный контроль над изображениями, которые поступают из Газы.

Примечательным примером этого может стать фотография Али Махмуда, фотографа-фрилансера Associated Press из Газы. На фотографии изображены пятеро вооруженных боевиков ХАМАС с телом убитой на фестивале Nova Шани Лук. Двое из боевиков смотрят прямо в камеру. За серию, в которую вошел этот снимок, информационное агентство Associated Press получило награду конкурса Picture of the Year от Института журналистики Дональда Рейнольдса при Школе журналистики Университета Миссури. Но хотим ли мы действительно знать, как фотограф-фрилансер оказался среди боевиков в тот момент, когда те ввозили захваченных заложников? И почему в попытке запечатлеть их преступление он не оказался наказан, а напротив, его снимку позволили быть, позволили выйти за пределы Газы и получить премию?

Эта премия стала своего рода признанием снафф-суверенитета ХАМАС. Мы не только смотрим на чужие страдания — мы аплодируем, если нам их показывают, и просим еще. Просим подчинения чувству ужаса, распространяемого изображениями, выпущенных по воле снафф-суверена. Поль Беатрис Пресьядо пишет: “Некрополитическая технология ныне черпает свои силы не в трансцендентном боге, а в имманентной и всемогущей сети Интернет”. И если в традиционном обществе человеком можно управлять посредством религиозных институтов и страхом перед Богом, то в современном страх человека нагнетается не ожиданием небесной кары, но аудиовизуальным терроризмом, стабильной поставкой снафф-изображений разыгрываемого некрополитического спектакля.

Фотографии Али Махмуда можно противопоставить иную фотографию – работу Мохаммеда Салема "Палестинская женщина обнимает тело своей племянницы", сделанную в больнице Насер в Хан-Юнусе и ставшую фото года по версии World Press Photo. Если на первом изображен триумф победителя, торжество маскулинности, то фотография Салема – воплощение феминности, угнетенности и горя. На первой изображено тело убитой израильтянки, на второй – завернутое в чехол тело погибшей при обстрелах палестинской девочки. Две эти фотографии составляют яркий контраст друг с другом, но есть между ними и нечто общее. Обе – манифестация некрополитики, на обеих мертвые тела призваны вызвать аффекты у живых: первая вызывает ужас у внешней аудитории и торжество у внутренней, вторая – общий ужас и горе. И вместе с тем женские тела – мертвые и живое тело палестинской женщины – отчуждены от этих женщин. Палестинская женщина в отличие от мужчин на фотографии Али Махмуда не смотрит в камеру. Вероятно, она настолько поглощена своим горем, что совершенно не замечает того, что ее фотографируют. Ее лицо скрыто оплакиваемым телом. Давала ли она согласие на фотографию, или ее тело, ее горе было забрано у нее фотографом наряду с телами умерших для воспроизводства доминирующего нарратива?

Хотела бы я, чтобы меня фотографировали в минуту острого горя?
Хотела бы я, чтобы на мое горе смотрел весь мир и чтобы оно стало предлогом для разжигания ненависти в людях и легитимизации войны?
Хотела бы я, чтобы люди комментировали фотографию, на которой я оплакиваю близкого человека, и желали друг другу тоже умереть или познать горечь утраты?

Изображения мертвых тел становятся предлогом, чтобы поговорить о политике. В обсуждении изображений стороны не находят консенсуса, не оплакивают мертвецов в общей скорби, но продолжают поляризоваться. Изображения мертвых тел привлекают финансовые ресурсы и гуманитарную помощь. Изображения мертвых тел служат призывом к политическому давлению, к пробуждению международного терроризма, становятся частью националистической риторики ненависти.

Оказывая столь разъединяющий эффект, формируют ли изображения реальную солидаризацию с теми, кто на них изображается, или, напротив, изображение отдаляет нас от изображаемого субъекта, а изображаемого отчуждает от самого себя?

В “Обществе спектакля” Ги Дебор писал: “Зрителей ничто не связывает друг с другом, кроме спектакля — завораживающего центра, стягивающего к себе все взгляды и сознания, и, тем самым, поддерживающего изоляцию зрителей друг от друга. Спектакль объединяет отдельные части, но объединяет их именно как отдельные”. Изображения некрополитического спектакля становятся лишь инструментом разделения людей друг от друга. Изображения, которые видят все, приходят к нам во время нашего приватного взаимодействия с собственными телефонами; каждый из нас остается наедине с изображением насилия, с переживаемым аффектом, боясь, что в следующий раз на этом изображении окажется он сам.

***

В новостях мелькает сообщение о перехвате. Сирена затихла, и соседи расходятся. Я покидаю лестничную площадку, и я смеюсь: подумать только, я выбежала на лестничную площадку босиком. Если бы обстрелы затянулись, мне бы пришлось 50 секунд бежать до ближайшего бомбоубежища по раскаленному асфальту.

А если бы я жила в Газе или в одном из лагерей для палестинских беженцев, среди ракетных установок и готовящихся бойцов, мои шансы стать единичкой в вепонизируемой статистике или телом на вепонизируемом изображении снафф-суверена значительно бы увеличились.
Люди стали бы задаваться вопросами о моем существовании или моей искуственности, сфальсицифированности.
Люди бы пытались говорить о моей боли от моего имени и защищать мои интересы, на которые мне было бы уже все равно.
Люди бы использовали мое мертвое тело без моего согласия, чтобы увеличить количество мертвых тел и ненависти, обрушаемой друг на друга.