Россия: калейдоскоп идентичностей

Я мысленно пролистываю школьный учебник истории, и формируется облако ассоциаций: “окно в Европу”, “норманнская и антинорманнская теории”, “западники и славянофилы”, “третий Рим”, “монголо-татарское иго”, “евразийство”. Кажется, мы конструируем и рассказываем историю России так, будто она обречена жить на вечном разрыве между Европой и Азией, в поисках своего собственного третьего пути. От Европы мы получили мечту и видение — демократия, права человека, в Европе — локус совершенства; от Азии мы схватили стиль управления, патернализм – это мечта иного рода, мечта “о сильной руке”, которая мыслится как не столь совершенное, сколько вынужденно необходимое в контексте геополитических отношений и экономики.

Несомненно, множество локальных культур разных народов России столь велико, что одни из них будут тяготеть к европейской культуре, тогда как другие — к тюркской или азиатской. Впрочем, едва ли можно обнаружить прямую корреляцию между этничностью и воображаемым, желанным образом России, будь то “свободной Россией” или “сильной, централизованной Россией”, поскольку с 2022 года мы наблюдаем развитие деколониального дискурса внутри России и подъем национализмов. Примером тому могут служить стихийные митинги в Дагестане в сентябре 2022 или протесты в Башкортостане в январе 2024.

Когда мы обращаемся к этническому многообразию в России и к деколониальному дискурсу, то обнаруживаем, что бинарность Европа-Азия не проходит как строгая связка демократизм-авторитаризм. Этническим русским, которые в большей степени имеют связи именно с европейской культурой, может быть сложно понять деколониальные нарративы: одни их больше терпят из-за предписанных европейским идеалом принципов плюрализма и инклюзии; другие не терпят вовсе и продвигают централизацию управления в России, а подчас и русский национализм. Вместе с тем националистические движения неевропейских народов России не демонстрируют тоски по “сильной руке”, которая в представлении российской либеральной интеллигенции нередко мыслится наследием и пережитком Орды. Напротив, один из самых распространенных нарративов – это память о сталинских репрессиях в отношении малых народов, депортациях. Современные преследования активистов среди крымских татар, башкир в национальном сознании легко наслаиваются на имеющуюся мемориальную культуру. Таким образом, тот модус, который в большей степени приписывается Европе, меньше всего оказывается модусом действия носителей европейской культуры, единовременно приписывающих свой собственный авторитарный, централизирующий стиль управления не-Европе, тем, на кого и смотрит “колонизирующий взгляд”, а меж тем эта другая сторона, сторона не-Европы высказывается против этой централизации. Сейчас мы легко опознаем провал федералистского проекта и видим попытки воскресить его актуальность среди как “новых левых”, так и националистических движений.

Ключевая проблема, перед которой мы оказываемся после этого провала, – это то, как сформулировать все это этническое многообразие в России в качестве единой общности, не стерев его, не умалив ни один народ. Как найти общий знаменатель между людьми, живущими в центральной части России, на Кавказе, на Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке? Здесь мы вступаем на тонкий лед нациестроительного процесса.

Кто такой “россиянин”? Есть ли у многонациональных россиян что-то общее, кроме обложки паспорта, русского языка – основного языка общения, изучаемого в школьной общей программе? Есть ли у россиян какая-то общая миссия или идея, коллективное видение государства? А если нет, то что могут предложить элиты и деловые круги? Что могут предложить интеллектуалы и деятели культуры? Как при попытке найти то общее не скатиться в лубковый фестиваль национальностей или выхолощенную маркетинговую картинку в духе форума “Россия”?

Некоторые попытки задать культурно-политическое содержание предпринимались.

Одна из таких попыток – проект “русского мира”, который от глобалистского проекта укрепления культурных связей между русскоязычными людьми по всему миру выродился в идеологическое измерение российско-украинского конфликта и придал ему националистический характер. Тем не менее, едва ли этот проект действительно когда-либо мог стать общероссийским: его заведомая приоритизация русского языка как объединяющего ставила многие народы в инфериорное положение, этот проект не мог дать должного консенсуса и равной репрезентации всех существующих в России национальностей.

Другой проект, который как бы пытался “собрать” некоторый курс российской культурной политики – это проект “Большой Евразии”. Меж тем, его ориентация на внешнюю политику, на сотрудничество с Арменией, Беларусью, Казахстаном, Кыргызстаном, Узбекистаном, на наращивание экономических связей с не-Европой не могла дать России того содержания российской идентичности, которое можно было бы получить, будь этот проект обращен не только вовне, но и вовнутрь, будь он направлен и на поощрение экономических и культурных связей между регионами России, на освоение и инфраструктурное развитие, например, сибирских территорий. Но вылились ли бы действительно эти связи в некую цивилизационную “евразийскую идентичность”?

Скорее нет, чем да. Слишком обширны территории, на которых представлены все мировые религии и множество локальных верований, на которых люди говорят на сотнях языков и диалектов. Слишком сложно “европейцам” увидеть в себе азиатскую часть (особенно тем, кому не близок патернализм), слишком сложно “Азии” не прибегать к деколониальным усилиям в условиях нарастающей централизации. Но идея “Большой Евразии” могла дать людям разного этнического происхождения общую цель, если бы не была подвязана на акторность исключительно правительственного аппарата, центрального управления, если бы продвигалась не как элемент личной идеологии лидера страны и его способа взаимодействия с зарубежными партнерами, а как способ взаимодействия людей из разных российских регионов друг с другом, как идея солидарности субъекта с другим субъектом (и речь идет совсем не про федеральные субъекты).

А после “Большой Евразии”, которая начала затухать уже к концу 10-х и будто бы оказалась совсем погашена в результате пандемии и военных действий в 2022 г., мы наблюдаем нарастающее продвижение еще одного проекта с нациестроительным измерением – “консервативного поворота”, обращающегося к “традиционным ценностям”, в которые входят, по всей видимости, антизападные настроения, повышение видимости религии в публичном поле, отстаивание классического распределения гендерных ролей, подавление всякой инаковости в общественном дискурсе, обращение к силовым методам и патернализму. “Консервативный поворот” не случился одномоментно: он развивался на фоне концепции “русского мира” и поглотил ее; он развивался параллельно и евразийскому проекту, и строго говоря, множества адептов евразийства и защитников традиционных ценностей кажутся достаточно пересекающимися. Но проблема “консервативного поворота” в том, что и он не предлагает общего знаменателя для “россиян”.

Он привел к “выдавливанию” либеральной и “новой левой” общественности из страны, и ему противостоят деколониальные нарративы – иными словами, он исключает достаточно большие категории граждан из выстраиваемого коллективного тела. Наряду с этим его очевидным недостатком становится то, что сложно определить содержание “традиционных ценностей”, отчасти оттого что традиции и ценности народов России могут весьма отличаться друг от друга и не вполне ясно, какие из них попадают под это понятие. Конечно, предполагается, что все, несмотря на их разнообразие и возможное противоречие. В итоге понятие “традиционных ценностей” оказывается не более, чем “пустым означающим”, которое можно растягивать так, как будет удобно в том или ином контексте, насыщая разными означаемыми; оно ничего не значит, но является повторяемой идеологемой, обрастающей, как правило, антизападными нарративами. Но и в антизападничестве кроется подвох.

Когда российское общество формулируется как не-западное, предпринимается попытка выстроить его идентичность не на основе того, что в нем есть, а оттого, чего в нем нет. Запад предстает для российской идентичности Другим, постулирующим нехватку субъекта, т.е. нехватку России. Более того, содержание российского проекта нациестроительства оказывается не только “пустотным”, не только заточает в себе эту продиктованную Другим нехватку, но и в высшей степени зависимой от тех качеств, которые атрибутируются Другому, от содержания “Запада”. В воображаемом пространстве Россия оказывается захвачена “Западом”, которому она противостоит и которого пытается избегнуть, постулируя “третий путь”. Россия сталкивается с диалектической перипетией: стремясь избежать Запада для отстройки собственной идентичности, Россия больше сближается с ним и попадает под его влияние. Быть может, это одна из причин, почему мы так сильно и чувствуем воздействие европейской культуры и почему она это влияние в действительности приобрела?

Радикальный выход из кризиса идентичности и нахождение общего знаменателя для общности россиян я нахожу, однако, в противопоставлении России не некому внешнему актору, но в ее противопоставлении самой себе, в памяти о национальных трагедиях, которые коснулись в той или иной степени каждой семьи вне зависимости от ее этнического происхождения и родной культуры. В этой идее нет ничего нового, это не что иное, как идеологема “больше никогда” – признание некоторой допущенной трагедии и понесенного в результате нее ущерба, создание пространства коллективного горевания. Эта идеологема наряду с определением общности прошлого задает и общую цель – не допустить повторения. За последний век у России накопилось достаточно трагедий, чтобы в определении собственного пути не смотреть ни на Запад, ни на Восток, а иметь смелость взглянуть на трагедии своего собственного прошлого и настоящего.