Он всю жизнь играл чужих, чтобы лучше понять себя. Или наоборот – играл себя, но под чужими масками. Тех, кто на дне, на взводе, на грани. Таксиста с глазами апостола, гангстера, который плачет в подушку, боксера, разрушающего все, что любит, человека, в котором всегда зреет нечто темное, в зависимости от жанра: либо преступление, либо истина. И теперь получил почетную Золотую пальмовую ветвь Каннского кинофестиваля, которая не просто награда, не просто вежливое рукопожатие великому, а в какой-то степени подведение итогов, попытка зафиксировать, увековечить, создать стоп-кадр на фоне ускользающего века. Канны всегда умели это: сказать киношное "прощай" так, чтобы в этом звучало "спасибо".
Роберт де Ниро как целая эпоха, которая живет с нами в одном временном пространстве. Не просто актер, а уже целый архетип, человек, переживший крах американской мечты, переживший собственную брутальность, переживший себя самого. Его герои редко бывают по-настоящему живыми, скорее, они становятся ритуальными фигурами, олицетворяющими не конкретного человека, а некий нерв, срез культуры, симптом.
Поначалу он был чистой яростью, как если бы кто-то дал пламени форму человека, а его лицо словно вырезано из бетона, но с трещинами, из которых то и дело сочится страх, обида, боль, уязвимость. У Мартина Скорсезе он играл людей, которых съела их собственная система координат, буквально банальность зла – боксер, не способный отличить любовь от контроля, гангстер, верящий в кодекс, который никого не спасает, ветеран, разговаривающий с зеркалом, потому что никого больше нет. Но в каждом из них всегда была надежда, присыпанная пеплом, упрятанная под слои грубости, но все же надежда. Кто, как не де Ниро, понимает, что нет ничего хуже ни на чем не основанной надежды.