Live from New York

Я не помню, когда впервые наткнулся на скетч из SNL — скорее всего, в классе восьмом, когда YouTube сам подкинул мне видео с Джимом Керри, который в образе спасателя смотрит на Уилла Феррелла, плещущегося в джакузи. В тот момент мне не нужно было разбираться в нюансах английского, чтобы понять: это смешно. Чем больше я погружался в мир SNL, тем больше понимал, как устроена американская культура — пусть тогда я не мог сформулировать этого, но фундамент был заложен.

Позже я узнал, что шоу стало главной кузницей кадров для американской комедии: через него прошли все — от Билла Мюррея и Эдди Мёрфи до Джона Малейни и Пита Дэвидсона. Без него не было бы ни вечерних шоу, ни комедийных хитов с Адамом Сэндлером, ни бесконечных стендапов на Netflix. И все это благодаря Лорну Майклзу — продюсеру, придумавшему SNL в 1975 году и по сей день остающемуся его бессменным руководителем.

Когда SNL только появилось, телевидение в США оставалось причесанным, вылизанным и далёким от жизни. Сцена блистала, шутки были выверены до секунды, но мир за пределами экрана уже жил иначе: новые формы комедии были жестче, политичнее, ближе к реальности. SNL первым разломал старую телевизионную парадигму и стал говорить на языке зрителя.

Стив Мартин, тогда ещё молодой стендап-комик, смотрел премьерный выпуск SNL и понимал, что мир изменился: «Я думал, что я сам создаю что-то новое, что я толкаю комедию вперед. А потом я увидел их и понял: черт, они уже там».

Со временем шоу научилось заново изобретать себя: были успешные и провальные сезоны, годы взлётов и стагнации, но его всегда воспринимали как «своё». SNL сразу же было живым, смешным и умело говорить с человеком по ту сторону экрана, где нет грима, париков и декораций, где обычные люди жили обычной жизнью. И SNL существовало в их мире.

А пока SNL только начинало ломать устои телевизионного юмора, The New Yorker уже полвека правил бал в интеллектуальной журналистике. Его черно-белые комиксы и карикатуры становились постерами, обложки — произведениями искусства, а тексты — эталоном стиля. Если SNL был голосом улицы, то The New Yorker — голосом нью-йоркской интеллигенции.

В отличие от SNL, журнал никогда не стремился к массовому успеху. Его основатель Гарольд Росс с самого первого выпуска дал понять, что издание будет для узкого круга избранных — иногда даже с оттенком снобизма. До 90-х годов The New Yorker с высоты своей башни из слоновой кости с лёгким презрением смотрел на поп-культуру. Журнал мог позволить себе 40-тысячные эссе про цинк или судьбу редких ибисов, и никто в редакции не спешил менять эту традицию, ровно как и следовать строгим дедлайнам.

Но мир изменился. В 90-е Тина Браун, которая до этого перезапустила Vanity Fair, пришла в The New Yorker и провела аудит интеллектуальной расслабленности. Длинные эссе о птицах уступили место текстам о поп-культуре, рок-звездах и громких скандалах. Старые авторы были в ужасе, но журнал выжил, адаптировался и пришел к сегодняшнему дню с 1,2 миллионами подписчиков и статусом самого влиятельного интеллектуального еженедельника в мире.

Прошло 50 лет, прошло 100 лет, но кажется, что SNL и The New Yorker никуда не собираются исчезать. Мир меняется, эпохи проходят, но что-то остаётся. И в этом странном ощущении устойчивости — редкая радость. Хотя в отдельных странах невыученных уроков интеллектуальная пресса превращается в подобие бортового журнала лоукостера, а картинка скукоживается до состояния высушенного мандарина. По крайней мере, хочется верить, что плохое приведет к хорошему.